Эдуард Веркин. Облачный полк
Jan. 9th, 2012 04:40 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
sova_savushkaНаваляла три километра, сюжет пересказала, цитаты привела, так что тем, кто собирается читать оригинал - непосредственно на книгуру. Но я под очень большим впечатлением, промолчать не могла.
Радостно, что кто-то из современных писателей выбирает тему Второй мировой войны. И как хорошо, что это Веркин, со своей значимой мрачностью и мистицизмом. Советско-бравого, пафосного было много (во всяком случае, я так стара, что помню и даже читала), а у Веркина - триединство обыденности и вырастающих из неё мистики и трагизма.
«Облачный полк» - повесть о подвиге, которого так или иначе жаждут подростки. Но никакой лучезарности, славы, медных труб герой, подросток-партизан Саныч, не получает. Его подвиг делается в крови и грязи, холоде и голоде, отчаянии и безнадёжности. Саныч погибает вместе со своим отрядом, отстреливаясь от карателей. А через пятнадцать лет он забыт.
Книга страшная и неоднозначная. Меня по-настоящему продирал мороз по коже в трёх местах: при ночёвке на «проклятом» хуторе, при чтении писем погибших детей и когда мальчики вернулись из разведки в лагерь, где все погибли. Сами по себе факты гибели партизан, использования детей в фашистких госпиталях, зверств и издевательств не новы. Но тут есть разница, которая и заставляет радоваться, что за тему взялся Веркин.
Веркин рисует пустотой. Ничего не проповедуя, более умалчивая, чем рассказывая, он показывает войну. Он идёт за ней след в след, дотошно воспроизводя провалы в сознании, когда герои не хотят помнить (а не хотят этого они часто), выхватывая любые мелочи, разговоры: их много, они глупые, издевательские, обывательские, расчётливые, завистливые, - разные. Их много, и мы словно читаем хронику, где есть своя интрига, в том числе и любовная, и даже соперничество, и вроде обычная жизнь, - она идёт своим чередом, ну, может, только с поправкой на рацион и нехарактерные занятия. А в целом – жизнь как жизнь. И только где-то, большим прозрачным колпаком, воздухом, сущностью всего – война.
Недаром у Веркина повествование чаще всего ведётся от имени странного, больного или, лучше, в чём-то «блаженного» героя. В «Облачном полку» это – Дима, городской (а потому не приспособленный к партизанской жизни в лесу) парень, контуженный и воспринимающий мир расплывчато. Выводов он делает мало, больше наблюдает: ходили по лесу; ругались с Ковальцом; ели; тошнило; разговаривали с корреспондентом; пошли в землянку к Але, Саныч подарил гуся, гусь был красивый. Такой нарочитый наив, как и жанр, в котором работает «сумасшедший художник» - провидец, пустивший мальчиков переночевать. Всё просто, всё честно, всё так, как увидел бы незамутнённый взгляд. Позже мы узнаем, что этому безмыслию есть ещё одна причина.
Веркин - мастер недосказанности и деталей. Именно из них лепится страх, - из тяжелого воздуха войны.
Горе утраты любимой – всего лишь в двух предложениях: мальчик съедает возле убитой большую шоколадку, с трудом выменянную и долго хранимую для девушки. «Аля лежала, а Саныч почему-то ее не будил, он что-то ел. Я подумал, что мне это чудится, но убедился, что нет – он ел шоколад, отламывал от большой плитки куски и жевал, на полу блестели серебристые шарики, много, гросс цукерка.» Обыденно и вроде бы несовместимо с трагедией, расчётливо, а потому - по-настоящему страшно. Это – война.
Страшно, но уже иначе, с привкусом мистики, когда кто-то неизвестный ходит ночью вокруг избы. И снова – непонятное просто-наблюдение, деталь: проснувшись утром, Дима видит, что «Саныч был бодр. Фуфайка на нем была почему-то вывернута наружу.».
И даже гибель отряда мы узнаём через деталь, словно толчком, вдруг. Мальчики под снегопадом возвращаются в лагерь, он слишком тих. Они спотыкаются обо что-то в глубоком снегу и вытаскивают - мёртвую руку со скрюченными пальцами. "Вдруг", объясняющее всё.
Когда они бредут дальше, уже нет сил смотреть, что там, внизу, - всё слишком ясно, поэтому сложенные у дерева трупы уже не так шокируют., как первая - знакомая - рука с отполированными ногтями...
Мальчики бегут прочь, чуть не замерзают и не сходят с ума, находят горстку выживших из отряда и остаются с ними: один – чтобы погибнуть, второй – чтобы выжить и носить войну в себе до конца. Так и всё повествование Веркина: тишина контуженности войной, и только отдельными штрихами, жуткими находками в снегу – ужас происходящего. И бегство от войны, когда некуда бежать.
Из крошечных намёков, далеко не в начале книги мы узнаём, как погибла семья рассказчика, старшеклассника Димы. Но к слову то там, то тут вспоминается вскользь незначительное, за которым кроется большее («сестра махала рукой с балкона»). За этим, за нежеланием вспоминать, чувствуется огромная, неподъёмная боль. Какая? Мы пока не знаем. Но когда мостик тонок, глубина пропасти чувствуется острее.
Так же мы узнаём о взрыве, разрушившем город, контузившем Диму: под его ногами хрустят хрупкие косточки убитых воробьёв, он уже не обходит их, а идёт по маленьким пушистым телам, потому что вместе с ними с высот обрушилось небо: «Сначала я старался через них переступать, осторожно отодвигал их носком, но их было слишком много, и скоро я уже шагал, как шагалось. Сотни, их перебило не знаю чем, то ли ударной волной, то ли звуком, то ли они погибли от разрыва сердца, никогда не думал, что в нашей жизни столько воробьев».
Сотни мелких незначительных вещей, привязывающих человека к жизни, вдруг рушатся войной, и герой перестаёт узнавать мир вокруг себя: «Я никак не мог понять эту свою жизнь (…) Вот ты живешь в городе, на втором этаже с балконом, ходишь в фотографический кружок, а вечером подтягиваешься на косяке, и уже семь раз, почти ГТО, и отец уезжает каждое утро на свой завод, а мать печет голландские пирожки на один укус, и сестра… а потом раз – мельтешенье какое-то, грохот, сирены, огонь, и я уже иду через лес, и прячусь в канаве, в руке нож, и никакого промежутка, все другое».
Эту страшную дыру залатать нельзя, сколько ни старайся. Дима становится вместилищем боли, он ходит и действует как автомат, который по какой-то причине запрограммирован сейчас на убийство. Он пытается не помнить, что произошло, не слушать разговоры о смерти, отгородиться от бреда умирающей Али («Аля говорила, и чтобы не слышать ее, я кусал руку, отчего кровь сильно шумела в ушах, ненадолго перекрывая посторонние звуки»), от свидетельств издевательства над детьми ( «Я захотел оглохнуть. Ненадолго, на день, до вечера, и еще немного ослепнуть, на полчаса, но слух и зрение оказались послушны»), от собственных воспоминаний: «старался смотреть вокруг, думать о шишках, об иголках, о цвете неба, стараясь занимать голову тысячей деталей и мыслей, поверхностных и гладких (…) не пускать, давить ненужную больную мысль другими, необязательными и легкими, а даже и тяжелыми, но только не теми». Вот она, причина его странной простоты. Вот почему мы слышим так много пустых разговоров, шуток, колкостей, знаем, что и когда на обед, и, кстати, не сразу узнаём имя героя, вначале - долго-долго смотрим его глазами, полностью погружаясь в это бытовое и обыденное, в котором он ищет спасения. Ищет, но не находит: слишком обмелела действительность. Окончательно убежать из-под колпака не получается…
Война заполняет собой всё. Все разговоры, мысли подчинены ей. И потому особенно ценен двухневный отпуск, который ребята проводят в деревне у матери Саныча. Она не расспрашивает сына, просто печёт пироги, улыбается, ухаживает за ним, а он ходит с другом на рыбалку, - всего два дня, ни слова о войне. Это трепетно оберегаемый кусочек настоящего, из прошлой жизни.
Но в книге есть одна неудобная тема. Что делать с ненавистью к иной национальности? Мальчики-подростки убивают, им это нравится, они наизусть знают «Убей немца», жадно подсчитывают количество «добытых» в бою, приколачивают их погоны на стену сортира… Вкус первого боя пьянит робкого Диму, ему хочется бежать и смеяться, он чувствует себя всесильным. Даже через пятнадцать лет после войны он твёрд в убеждении: немцы ему должны. И в то же время - почти святой художник-провидец рисует Саныча в составе небесного воинства, героического воинства небесного. Что делать с этим? Не оправдывается ли убийство? Не пропаганда ли это насилия и межнациональной розни?
А тут, как и в других произведениях Веркина, ничего поделать нельзя. Это такая страшная правда жизни, что ни смягчить, ни даже сдобрить её патриотизмом и благой целью не получается (несмотря на то, что писатель Виктор просит у выросшего Димы вспомнить «героические слова» Саныча, в повести их нет, мы читаем неприкрашенный вариант). Война делает человека контуженным на всё сердце, на всю душу. Темы разговоров героев сужаются, месть занимает в них главное место, и даже ледники Антарктиды в представлении Саныча, героя и партизана, существуют только для того, чтобы устроить в них тюрьму для фашистов. Саныч уносит эту месть с собой в смерть, а Дима – с собой в жизнь, в шестидесятые, где мы вновь встречаемся с ним. И только к появлению правнука он научается об этом молчать.
Да, мир войны таков. В этом смысле Веркин - писатель не западный, а восточный: никакой толерантности, аккуратности в выражениях: мальчики ненавидят не фашистов, а немцев. И после войны Дима «лично не дружит с ГДР». Восток Веркина ещё и в том, что словно в хайку, автор не морализирует, а наблюдает, констатирует: так было. Так бывает. Злость рождает злость, ненависть – ненависть. Война – такая. Разглядеть в этом вопрос «хочешь ли ты подобного?» - дело читателя.
Война – это смерть, ужас, ненависть, злоба, месть, кровь, мучение, горе. На ней погибают смешливые задиристые санычи, воображалистые ковальцы, заботливые али, - все. Вот об этом и написал Веркин, не проповедуя и не произнеся ни одного миротворческого лозунга (даже, скорее, наоборот), словно приблизив к нам внезапно сороковые прошлого века.
И всё-таки Саныч – остался. Остался в сестрице Лиде, которая так похожа, что в мирное время её фотографируют для книги вместо брата; на картине сумасшедшего, блаженного художника (а значит – в небесном воинстве). Остался, но с вопросом: а как дальше? Убеждённо шпарить наизусть «Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца…», как Дима в шестидесятых, или, как Дима двухтысячных, уклончиво молчать в ответ на восторженный интерес правнука к войне?
И тут тоже - решать читателю.
… А к лику небесного воинства Саныч, думается, причислен не за то, что ненавидел, а за то, что положил жизнь «за други своя». Что проросло не из ненависти, мести и злобы, а из того мира, что пришёл от матери, которая не спрашивала о войне.
Радостно, что кто-то из современных писателей выбирает тему Второй мировой войны. И как хорошо, что это Веркин, со своей значимой мрачностью и мистицизмом. Советско-бравого, пафосного было много (во всяком случае, я так стара, что помню и даже читала), а у Веркина - триединство обыденности и вырастающих из неё мистики и трагизма.
«Облачный полк» - повесть о подвиге, которого так или иначе жаждут подростки. Но никакой лучезарности, славы, медных труб герой, подросток-партизан Саныч, не получает. Его подвиг делается в крови и грязи, холоде и голоде, отчаянии и безнадёжности. Саныч погибает вместе со своим отрядом, отстреливаясь от карателей. А через пятнадцать лет он забыт.
Книга страшная и неоднозначная. Меня по-настоящему продирал мороз по коже в трёх местах: при ночёвке на «проклятом» хуторе, при чтении писем погибших детей и когда мальчики вернулись из разведки в лагерь, где все погибли. Сами по себе факты гибели партизан, использования детей в фашистких госпиталях, зверств и издевательств не новы. Но тут есть разница, которая и заставляет радоваться, что за тему взялся Веркин.
Веркин рисует пустотой. Ничего не проповедуя, более умалчивая, чем рассказывая, он показывает войну. Он идёт за ней след в след, дотошно воспроизводя провалы в сознании, когда герои не хотят помнить (а не хотят этого они часто), выхватывая любые мелочи, разговоры: их много, они глупые, издевательские, обывательские, расчётливые, завистливые, - разные. Их много, и мы словно читаем хронику, где есть своя интрига, в том числе и любовная, и даже соперничество, и вроде обычная жизнь, - она идёт своим чередом, ну, может, только с поправкой на рацион и нехарактерные занятия. А в целом – жизнь как жизнь. И только где-то, большим прозрачным колпаком, воздухом, сущностью всего – война.
Недаром у Веркина повествование чаще всего ведётся от имени странного, больного или, лучше, в чём-то «блаженного» героя. В «Облачном полку» это – Дима, городской (а потому не приспособленный к партизанской жизни в лесу) парень, контуженный и воспринимающий мир расплывчато. Выводов он делает мало, больше наблюдает: ходили по лесу; ругались с Ковальцом; ели; тошнило; разговаривали с корреспондентом; пошли в землянку к Але, Саныч подарил гуся, гусь был красивый. Такой нарочитый наив, как и жанр, в котором работает «сумасшедший художник» - провидец, пустивший мальчиков переночевать. Всё просто, всё честно, всё так, как увидел бы незамутнённый взгляд. Позже мы узнаем, что этому безмыслию есть ещё одна причина.
Веркин - мастер недосказанности и деталей. Именно из них лепится страх, - из тяжелого воздуха войны.
Горе утраты любимой – всего лишь в двух предложениях: мальчик съедает возле убитой большую шоколадку, с трудом выменянную и долго хранимую для девушки. «Аля лежала, а Саныч почему-то ее не будил, он что-то ел. Я подумал, что мне это чудится, но убедился, что нет – он ел шоколад, отламывал от большой плитки куски и жевал, на полу блестели серебристые шарики, много, гросс цукерка.» Обыденно и вроде бы несовместимо с трагедией, расчётливо, а потому - по-настоящему страшно. Это – война.
Страшно, но уже иначе, с привкусом мистики, когда кто-то неизвестный ходит ночью вокруг избы. И снова – непонятное просто-наблюдение, деталь: проснувшись утром, Дима видит, что «Саныч был бодр. Фуфайка на нем была почему-то вывернута наружу.».
И даже гибель отряда мы узнаём через деталь, словно толчком, вдруг. Мальчики под снегопадом возвращаются в лагерь, он слишком тих. Они спотыкаются обо что-то в глубоком снегу и вытаскивают - мёртвую руку со скрюченными пальцами. "Вдруг", объясняющее всё.
Когда они бредут дальше, уже нет сил смотреть, что там, внизу, - всё слишком ясно, поэтому сложенные у дерева трупы уже не так шокируют., как первая - знакомая - рука с отполированными ногтями...
Мальчики бегут прочь, чуть не замерзают и не сходят с ума, находят горстку выживших из отряда и остаются с ними: один – чтобы погибнуть, второй – чтобы выжить и носить войну в себе до конца. Так и всё повествование Веркина: тишина контуженности войной, и только отдельными штрихами, жуткими находками в снегу – ужас происходящего. И бегство от войны, когда некуда бежать.
Из крошечных намёков, далеко не в начале книги мы узнаём, как погибла семья рассказчика, старшеклассника Димы. Но к слову то там, то тут вспоминается вскользь незначительное, за которым кроется большее («сестра махала рукой с балкона»). За этим, за нежеланием вспоминать, чувствуется огромная, неподъёмная боль. Какая? Мы пока не знаем. Но когда мостик тонок, глубина пропасти чувствуется острее.
Так же мы узнаём о взрыве, разрушившем город, контузившем Диму: под его ногами хрустят хрупкие косточки убитых воробьёв, он уже не обходит их, а идёт по маленьким пушистым телам, потому что вместе с ними с высот обрушилось небо: «Сначала я старался через них переступать, осторожно отодвигал их носком, но их было слишком много, и скоро я уже шагал, как шагалось. Сотни, их перебило не знаю чем, то ли ударной волной, то ли звуком, то ли они погибли от разрыва сердца, никогда не думал, что в нашей жизни столько воробьев».
Сотни мелких незначительных вещей, привязывающих человека к жизни, вдруг рушатся войной, и герой перестаёт узнавать мир вокруг себя: «Я никак не мог понять эту свою жизнь (…) Вот ты живешь в городе, на втором этаже с балконом, ходишь в фотографический кружок, а вечером подтягиваешься на косяке, и уже семь раз, почти ГТО, и отец уезжает каждое утро на свой завод, а мать печет голландские пирожки на один укус, и сестра… а потом раз – мельтешенье какое-то, грохот, сирены, огонь, и я уже иду через лес, и прячусь в канаве, в руке нож, и никакого промежутка, все другое».
Эту страшную дыру залатать нельзя, сколько ни старайся. Дима становится вместилищем боли, он ходит и действует как автомат, который по какой-то причине запрограммирован сейчас на убийство. Он пытается не помнить, что произошло, не слушать разговоры о смерти, отгородиться от бреда умирающей Али («Аля говорила, и чтобы не слышать ее, я кусал руку, отчего кровь сильно шумела в ушах, ненадолго перекрывая посторонние звуки»), от свидетельств издевательства над детьми ( «Я захотел оглохнуть. Ненадолго, на день, до вечера, и еще немного ослепнуть, на полчаса, но слух и зрение оказались послушны»), от собственных воспоминаний: «старался смотреть вокруг, думать о шишках, об иголках, о цвете неба, стараясь занимать голову тысячей деталей и мыслей, поверхностных и гладких (…) не пускать, давить ненужную больную мысль другими, необязательными и легкими, а даже и тяжелыми, но только не теми». Вот она, причина его странной простоты. Вот почему мы слышим так много пустых разговоров, шуток, колкостей, знаем, что и когда на обед, и, кстати, не сразу узнаём имя героя, вначале - долго-долго смотрим его глазами, полностью погружаясь в это бытовое и обыденное, в котором он ищет спасения. Ищет, но не находит: слишком обмелела действительность. Окончательно убежать из-под колпака не получается…
Война заполняет собой всё. Все разговоры, мысли подчинены ей. И потому особенно ценен двухневный отпуск, который ребята проводят в деревне у матери Саныча. Она не расспрашивает сына, просто печёт пироги, улыбается, ухаживает за ним, а он ходит с другом на рыбалку, - всего два дня, ни слова о войне. Это трепетно оберегаемый кусочек настоящего, из прошлой жизни.
Но в книге есть одна неудобная тема. Что делать с ненавистью к иной национальности? Мальчики-подростки убивают, им это нравится, они наизусть знают «Убей немца», жадно подсчитывают количество «добытых» в бою, приколачивают их погоны на стену сортира… Вкус первого боя пьянит робкого Диму, ему хочется бежать и смеяться, он чувствует себя всесильным. Даже через пятнадцать лет после войны он твёрд в убеждении: немцы ему должны. И в то же время - почти святой художник-провидец рисует Саныча в составе небесного воинства, героического воинства небесного. Что делать с этим? Не оправдывается ли убийство? Не пропаганда ли это насилия и межнациональной розни?
А тут, как и в других произведениях Веркина, ничего поделать нельзя. Это такая страшная правда жизни, что ни смягчить, ни даже сдобрить её патриотизмом и благой целью не получается (несмотря на то, что писатель Виктор просит у выросшего Димы вспомнить «героические слова» Саныча, в повести их нет, мы читаем неприкрашенный вариант). Война делает человека контуженным на всё сердце, на всю душу. Темы разговоров героев сужаются, месть занимает в них главное место, и даже ледники Антарктиды в представлении Саныча, героя и партизана, существуют только для того, чтобы устроить в них тюрьму для фашистов. Саныч уносит эту месть с собой в смерть, а Дима – с собой в жизнь, в шестидесятые, где мы вновь встречаемся с ним. И только к появлению правнука он научается об этом молчать.
Да, мир войны таков. В этом смысле Веркин - писатель не западный, а восточный: никакой толерантности, аккуратности в выражениях: мальчики ненавидят не фашистов, а немцев. И после войны Дима «лично не дружит с ГДР». Восток Веркина ещё и в том, что словно в хайку, автор не морализирует, а наблюдает, констатирует: так было. Так бывает. Злость рождает злость, ненависть – ненависть. Война – такая. Разглядеть в этом вопрос «хочешь ли ты подобного?» - дело читателя.
Война – это смерть, ужас, ненависть, злоба, месть, кровь, мучение, горе. На ней погибают смешливые задиристые санычи, воображалистые ковальцы, заботливые али, - все. Вот об этом и написал Веркин, не проповедуя и не произнеся ни одного миротворческого лозунга (даже, скорее, наоборот), словно приблизив к нам внезапно сороковые прошлого века.
И всё-таки Саныч – остался. Остался в сестрице Лиде, которая так похожа, что в мирное время её фотографируют для книги вместо брата; на картине сумасшедшего, блаженного художника (а значит – в небесном воинстве). Остался, но с вопросом: а как дальше? Убеждённо шпарить наизусть «Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца…», как Дима в шестидесятых, или, как Дима двухтысячных, уклончиво молчать в ответ на восторженный интерес правнука к войне?
И тут тоже - решать читателю.
… А к лику небесного воинства Саныч, думается, причислен не за то, что ненавидел, а за то, что положил жизнь «за други своя». Что проросло не из ненависти, мести и злобы, а из того мира, что пришёл от матери, которая не спрашивала о войне.
